Абрам Львович Плавник родился 1 августа 1916 года в белорусском посёлке Кубличи (Полоцкая губерния). Подростком выскочив на зимнюю улицу, угодил под тяжёлые сани, и ему отпилили всю правую ногу. Во время погрома убили отца, и в 1928 году мама вывезла его с младшей сестрёнкой в Баку. Была ещё и старшая сестра, но Фаина жила в Ленинграде и погибла позже от голода в блокаду.
Страшная участь ожидала и жителей Кубличей. Из материалов Чрезвычайной комиссии о злодеяниях немцев на территории Ушачского района (Госархив Российской Федерации, ф. 7021, опись 92, лист 229): «В декабре 1941 года было привезено из местечка Кубличи, Бобыничи и Усы еврейское население… В ясный морозный день 12 января 1942 года из лагеря всех евреев под конвоем полицейских и жандармов погнали по Долецкой улице на русское кладбище. За кладбищем были выкопаны две большие ямы с правой стороны дороги на расстоянии 50 метров от местечка Ушачи… немецкие палачи заставляли раздеваться людей до нижнего белья. Заставляли ложиться в ряд на дно ямы, после чего из автоматов расстреливали. Маленьких детей штыками прокалывали и бросали в яму. Так, с 10 утра до 4 часов вечера, были расстреляны свыше 900 граждан». Если в начале двадцатого века население Кубличи составляло 1800 человек, свыше 1600 – евреи, то после войны евреев не осталось. «Я мёртв. Землёй меня еле присыпали./ Я лежу под талой водой во рву», – об этой трагедии Абрам Плавник ещё напишет в поэме «Двойник».
До совершенолетия Плавник воспитывался в детском доме (1930 – 1934 г.), затем заведует школьной библиотекой, работает в газете «Бакинский рабочий», заочно учится в педагогическом институте. Начинается его профессиональная литературная деятельность. С 1939 года он член Союза писателей СССР. Помимо писания собственных книг: «Товарищ уходит на фронт» (1942 г.), «Ветер с Востока» (1944), «Лист на камне» (1947), «Город моей судьбы» (1949), «Стихи» (1950), «Мирный день» (1952), «Мои знакомые» (1954), «Журавли над бухтой» (1961 год, Москва, издательство Советский писатель, тираж 25 000), «Совесть» (1964), «Испытание на разрыв» (1966), «Добрые люди» (1977), «Сочувствие» (1979), он переводит средневековых азербайджанских классиков: Низами, Насими, Натаван, Саид-Азим Ширвани, народный эпос «Кёр-оглу», Касумбека Закира (18 век), своих современников: Самеда Вургуна, Мамеда Рагима (в частности, поэму «Натаван, книгу «Ветер странствий»), Сулеймана Рустама, Расула Рза, Габиля (поэма «Насими») и другие, прозаические романы Сулеймана Рагима «В горах Агбулага», «Сачлы», составляет альманахи «Поэты Южного Азербайджана», «Песни труда и мира», «Голоса молодых», «Поэтический венок», «На страже».
В конце войны Плавник получает комнату на улице Димитрова. Соседями по коммуналке оказались Паукеры. Главе семьи – Владимиру Александровичу – посвящено стихотворение «Портрет»: «Когда ещё соседи спят,/ Пешочком по привычке,/ Шагает старый фтизиатр/ С портфелем к электричке…» Фтизиатр, кто не знает – это врач, лечащий туберкулёз. И уж не сострадание к соседу, желание помочь определило будущую профессию пятилетнего Саши (Шуры) Паукера – ортопеда-травматолога? На новое местожительство (Дом писателей на улице Узеира Гаджибекова, напротив Дома Советов) тоже переехали вместе, теперь Плавник и Паукеры – соседи по подъезду: вместе вечеряли, справляли праздники.
Да, Плавник умел дружить. Он и Иосиф Оратовский в 50-60 годы определяли всю литературную атмосферу русскоязычной бакинской поэзии. Это была странная пара: инвалид детства, бобыль, взрывчатый и голосистый Плавник и герой войны, семьянин, философски-спокойный и малоразговорчивый Оратовский. Не сколько работа (в журнале «Литературный Азербайджан» Оратовский был ответственным секретарём, а Плавник с 1954 по 1959 годы руководил отделом поэзии) (в Союзе писателей вели совместно по четвергам поэтические собрания) – подобные противоречия могла только примирить и сплавить стихия поэзии: «Я трудно жил./ Я знал беду большую./ И всё же мне/ удел завидный дан:/ Над скромною душой моей/ бушует/ Великой русской речи/ Океан…» И через три года после смерти Оратовского, Плавник пробил издание «Избранного» своего друга, сам выбрал стихи и написал предисловие.
Абрам Плавник умер 5 октября 1979 года. Возвращаясь с Еврейского кладбища, толпа редела, разбилась на кучки. Один из членов редколлегии «Литературного Азербайджана» вдруг сказал: по правде говоря, покойный был поэтом средней руки и стихи его обречены на забвение. Говорил более обращаясь к Мансуру Векилову, вероятно, предполагая найти в нём союзника. Мансур как никто другой разбирался в стихах, но тогда он промолчал. А наутро пришёл в редакцию с новым стихотворением:
«Хоронили Плавника/ Гроб качался плавненько/ на шести плечах./ Как на костылях./ Он опоры лишней/ Не имел при жизни, –/ Нес его талант/ На ноге единственной/ С костылем воинственным,/ Торс вперед бросая,/ Словно бы таран./ …Голубел глазами,/ Хохотал над шуткою,/ Четчами бряцая,/ Еще вчера,/ А сегодня – музыка,/ Траурная музыка:/ Там… Там… – пора…/ Голова закинута/ К небесам,/ Ветерок последний/ Треплет волоса, –/ Там…/ Там…/ Там..
Стихотворение, не неся в себе никакого категорического императива, в то же время было глубоко лиричным и человечным. Да и кто мы такие, чтобы судить? что мы знаем о Высшем Предопределении? Да, в юности Плавник мог недрогнувшей рукой и с чистой совестью (он ли один?) написать нечто, более похожее на агитку: «И видит бездомный в Чикаго,/ И видит французский горняк – / Советское светлое зданье,/ Счастливый семейный очаг!», но в зрелые годы пришло другое понимание и проникновение в другие глубины. Он сам отлично сознавал это различие: «Не верьте стихам ранним,/ Верьте стихам поздним…/ Поздние вам блеснут/ Как луч на ветру морозном./ Поздние меньше лгут./ Верьте стихам поздним». В плавниковской интерпретации проблема первых и последних звучит так: «Но счастье в том, что не по чьей-то воле,/ Не режиссёр, а жизнь в конце концов/ Перераспределяет наши роли,/ Заглавные, вторые, и без слов».
Архив Плавника хранится в Москве, в ЦГАЛИ (Аз. ССР, ф. 397, 14 д., 1940 – 1970 г.)
Абрам Плавник
Очередь военных лет
Наши юные дочери,
Наши старые матери,
За картошкою в очередь
Становились вы затемно,
За селёдкой, за крупами,
В кацавейках коротких.
А над вами из рупора –
Военные сводки.
Ваши лица усталы
И сосредоточены.
Огибая кварталы,
Ворочается
Очередь.
Жили вы, устроители
Скудного быта,
Без распределителей
И без лимита,
Не могли себя потчевать
Куском подороже.
И сжимается очередь,
Как шагренева кожа.
Вижу гордости меру
В морщинах у глаз…
Сколько горестной веры
И терпенья у вас!
То крича, то со вздохом,
Прислонившись к стене,
Вы стыдили пройдоху,
Получившего
«вне».
Я и ныне встречаю
Представителей племени,
Что, других отстраняя,
Всё берут раньше времени.
Узнаю их по почерку,
По грошовой цене,
Нарушающих очередь,
Получающих «вне»…
Так встречай же с поклоном
Тех, кто сердцем не слеп,
Кто домой по талонам
Приносил тебе хлеб.
***
Такое у совести свойство:
Пока её слушаешь ты,
Её беспокойства не бойся,
А бойся её немоты.
Необтекаема, совесть
Работает без выходных.
Она редактирует повесть
Потерь и находок твоих.
Погрешность стиля не скроет
И скажет, где правда, где нет.
И даже, бывает порою,
Берёт под сомненье сюжет.
Ну что же, работай на совесть,
О совесть, подруга моя!
Приветствую снова и снова
Твою неподатливость я.
Огрехи мои и помарки
Напомни в ночной тишине.
Желанней любого подарка
Твоя несговорчивость мне.
И так лишена ты покоя,
С таким одержимым лицом,
Что ожесточенье такое
И зодчий не схватит резцом.
Но, даже задымлены вьюгой,
Черты твои вечно видны
То в образе мёртвого друга,
То в образе целой страны.
Не знаю, как это с другими,
А мне в испытания час
Звучишь ты, как женское имя,
И с именем женским слилась.
Бери в оборот, торжествуя,
Круши, если надо крушить.
И только одно лишь прошу я:
Не дай мне тебя пережить!
Молчание
Есть молчание при расставании
На перроне, средь кутерьмы
Провожающих. Есть молчание
Когда друга хороним мы.
Есть молчание говорящее,
Убивающее слова.
Есть горящее и чадящее,
Как сырые чадят дрова.
Есть молчание – легче паруса,
И молчание – тяжкий крест.
Не молчание – просто пауза,
Открывающее подтекст.
Есть молчание необычайное
Перед пыткой – в нём твоя честь.
Но молчальники при начальнике,
Но молчалины тоже есть.
Собери же печали, чаянья
И надежды – и сосчитай,
Сколько раз ты молчал отчаянно,
Неприкаянно, неспроста.
И от грустного и сочувственного,
Людям слышного издали,
Ты искусное и искусственное
Обязательно отдели.
Чтобы гордостью сердце полнилось
Молчаливою – оттого,
Что страшнее орущей подлости
От молчания твоего.
Неприкосновенный запас
Не мирная ветка оливы
Качается надо мной.
Красиво я жил, некрасиво,
Шёл прямо и шёл стороной.
То тратил бездумно силы,
То воз за троих я вёз.
И вот уже волосы сивы,
И полон угроз склероз.
Не спится вторые сутки,
И чёрные точки у глаз.
Пора вынимать из сумки
Неприкосновенный запас.
Я горестно озабочен:
А может, она пуста
И в точечках червоточин
Спасительная еда?
Но сумку я открываю
(На что ты мне, целлофан?)
И в горло себе вливаю
Как спирт, надежды стакан.
Закусываю поспешно,
Пока в груди горячо,
Не хлебом, а злостью свежей,
Не выветренной ещё.
Я мёртвым в пески не врежусь.
Смотрите, на самом дне
Я вдруг обнаружил нежность,
Не выветренной ещё.
А здесь, в отделенье слева,
Не пущенные в расход,
Мерцают уголья гнева
И песня по сердцу бьёт.
Запасы мои, запасы…
За то, что во всей красе
Горят надо мной закаты, –
Спасибо тебе, НЗ.
Автор статьи: МАРАТ ШАФИЕВ
