«Первая встреча, последняя встреча…»

«Первая встреча, последняя встреча…»

594
0
SHARE

21 октября — День памяти замечательного азербайджанского поэта Мансура Великова

Алина  ТАЛЫБОВА  

«Первая  встреча,  последняя встреча…»

(Памяти Мансура ВЕКИЛОВА)

Именно так – романсовой строкой мне сегодня вспоминается мое более чем десятилетнее знакомство с Главным редактором моей литературной судьбы, Мансуром Векиловым. …

Где-то к середине 90-х я осознала, что навязчивое желание рифмовать не только не проходит с возрастом, как у всех моих нормальных сверстников, а становится все более навязчивым; тогда же, подталкиваемая в спину советами доброжелательных знакомых, я передала свою первую «бакинскую» подборку в «Литературный Азербайджан».

Через пару дней у меня на работе раздался звонок – неторопливый низкий голос с бархатными модуляциями представился Главным редактором и сообщил, что моя подборка пойдет  целиком (!) в ближайшем (!!!) номере журнала (журнал тогда был «сезонным» – выпуск очередного номера знаменовал смену очередного времени года). От голоса в трубке было тепло щеке и уху, а от сообщенной новости – сердцу и всем примыкающим к нему органам.

Помню свои сбивчивые «спасибо», «спасибо». Потом было еще несколько общих фраз…  Уже прощаясь, голос заметил, что неплохо было бы встретиться «вживую». (Видимо, прекрасно зная  поэтическую «тусовку» тех лет, ему было любопытно взглянуть на  автора «ниоткуда» – мой путь к континенту «Лит.Аз»-а пролег, минуя островки литобъединений, кружков, газетных публикаций и т.п.)

Но очное наше знакомство состоялась только месяца три спустя. Все это время что-то  удерживало меня от визита в редакцию – не только и не столько дела, но, скорее, неверие в реальность происходящего, вернее, долженствующего произойти… Так что, на встречу с обладателем голоса в трубке я собралась уже после того знаменательного дня, когда с замиранием сердца взяла в руки журнал со своей первой публикацией.

В те годы редакция «Лит.Аз»-а обитала в огромном здании напротив еще немодернизированного  павильона «Баксовета». На этажах этого каменного ковчега  органично соседствовали прокуратура и КВН, маклерская контора и брачное агентство, пара откровенно «желтоватых» газет, небольшое кафе и мастерские художников, которые лепились у самой крыши, как ласточкины гнезда.

Снаружи «бесчинствовал ноябрь», было ветрено, сыро, неуютно. Впрочем, сыро и неуютно было и внутри, на неотапливаемых просторах бесконечных коридоров. Побродив по этажам, я нашла нужную мне комнату, постояла перед дверью, набираясь храбрости… К  тому времени кое-какой опыт общения с «живыми» поэтами у меня уже был, а вот  редактор?.. Что за загадочное существо, какой породы скрывалось за  потертой дверью?

…Комната была странной формы или казалась таковой из-за огромного стола, биссектрисой рассекавшего один из ее углов. Везде – на столе, на стульях и прямо на полу громоздились папки, связки, кипы бумаги (неужели, все – гениальные стихи?.. Или – бессмертные романы?.. Нетленные пьесы?..) На дальнем конце стола маячило высоченное окно, в которое, как в губную гармошку, с присвистом и всхлипами вовсю задувал все тот же ноябрьский ветер. То ли от ненастного дня, то ли от давно уже утративших прозрачность стекол, комната тонула в полумраке, который не могла разогнать невнятная лампочка, парившая где-то на космической высоте. Комната была холодна, как полярная станция, и, на первый взгляд, абсолютно необитаема. Но через мгновение послышался негромкий кашель, движение, и человек в накинутом пальто, перебиравший какие-то бумаги возле дальнего стула, поднял голову. В тот же миг в комнате стало ощутимо теплее на несколько градусов. Одновременно стало очевидно, что этот человек – Поэт,  очевидно совершенно так же, как и то, что он голубоглаз.

О чем мы говорили в ту нашу первую встречу?.. О журнале, который переживал кризис, с трудом удерживаясь на плаву в бурном море 1990-х, о том, как рвутся литературные и человеческие узы, уезжают авторы и просто друзья… «Гонораров у нас сейчас, к сожалению, нет…» (Господи, да мне казалось, что это с меня еще причитается за счастье увидеть свое имя в настоящем «взрослом» литературном журнале!..) Он расспрашивал, давно ли пишу, почему не приходила раньше, откуда такая память, уходившая корнями в тот век и тот Баку, которые миновали задолго до моего рождения. (Позже он признался, что поначалу заподозрил невинное мошенничество, предположив, что, возможно, стихи написаны кем-то старшим из семьи, а я просто занимаюсь их «раскруткой».) Как могла, я пыталась ответить: от подернутых дымкой времени фотографий в семейном альбоме, от рассказов моей незабвенной бабули – свидетельницы века, от старого двора с его фантомами и легендами… На прощанье, пожимая руку, он сказал: «Я очень  рад, что у нас появился такой поэт –   мне практически нечего было редактировать…»

Я человек не амбициозный, но этими словами, ознаменовавшими конец моего поэтического ученичества, горжусь и по сей день. Позже он не раз озвучивал это свое мнение в самых разных аудиториях, в своих интервью – как драгоценна такая поддержка для начинающего автора!.. У меня (к моему бесконечному сожалению) не было реальных учителей в профессии, но все эти годы он учил нас, современников, самим своим присутствием в литературе, своей тончайшей лирикой, хорошим поэтическим и редакторским вкусом, отвергавшим всякую фальшь, небрежность, пафосное пустословие. Он был Профессионалом, именно поэтому его отличало умение встать выше личных приязней там, где речь шла о творчестве. Искренне любил поэтов, «малых и больших»,  и нередко  вытягивал буквально «за уши» чьи-нибудь очень средненькие стихи, если в них удавалось обнаружить хоть  проблеск таланта и  живого чувства.

Он был добр абсолютно несуетливой, но очень действенной добротой. Помню, как зашла в очередной раз в редакцию, и он встретил меня неожиданным вопросом: «А почему ты до сих пор не в Союзе?» Тут же, присев за стол, написал рекомендацию… Мы не так уж часто общались и уж тем более не часто я обращалась к нему по каким-то поэтическим или вполне прозаическим делам, но всякий раз он так же неторопливо делал все, что мог, чтобы потом перезвонить и «отчитаться» о результате – в нем  никогда не было «звездных» замашек, дутого гонора… И просто от сознания, что такой человек есть, что при необходимости ему можно позвонить, спросить, посоветоваться, уже становилось теплее и надежнее в этом не самом уютном из миров. Все, кому довелось общаться с ним, знают, что это был Бакинец в самом высоком значении этого слова. Одно его пронзительное «Маленькая родина моя…» стόит километров псевдопатриотического рифмованного сора… Он всегда был человеком своих корней, но крона его шелестела над целым миром, сплетаясь с другими, потому что ему, как истинному поэту, были открыты высшие истины: «Я знал, что все они от Бога: и Иисус, и Магомет…»

…Солнечным, совершенно летним днем минувшего сентября, я впервые в жизни шла к нему в гости. Он уже редко появлялся в редакции, и когда я в очередной раз позвонила, чтобы узнать, когда мы можем «совпасть», вдруг сказал: «А знаешь, давай не будем откладывать, приходи ко мне домой – мне будет приятно…» Чтобы мне не плутать в путанице незнакомых микрорайоновых дворов, было уговорено встретиться на проспекте, у какого-то местного ресторана ориентиром должны были служить два льва, разлегшихся у входа, которых, по его словам, не заметить было невозможно.

Но, подойдя к назначенному месту встречи, я обнаружила, что львов – трое: между двумя каменными гривами гордо возвышалась седая шевелюра нашего редактора. Он царил на улице: элегантно заложенные за пояс большие пальцы рук и не менее элегантно выставленная нога вызывали явное восхищение прохожих женщин и зависть мужчин… Это было действительно замечательное зрелище, и опять, как и в самую первую нашу встречу, было совершенно очевидно, что этот человек – Поэт.

…Правда, чуть позже стало заметно, что «лев» устал и нездоров, что у него сильная одышка, что щегольские черные очки – не дань моде, а необходимость – у него уже сильно болели глаза, что он не слишком хорошо видит дорогу, поэтому вынужден опираться на мою руку… Но странное дело: все это никак не затемняло тот великолепный «львиный» образ, возникший из золотого  марева послеполуденной улицы.

В эту нашу последнюю (если бы знать!..) встречу он был как-то особенно добр и светел. Много говорил о семье, показывал фамильные реликвии, портреты своих замечательных предков– как будто, хотел  поделиться этим богатством со всеми. Его тянуло к истокам, видимо, в предчувствии того, что смыкается его собственный жизненный круг… Мы оба не любили разговоров о   «творчестве», вдохновениях, озарениях, музах и тому подобном наборе, что так дорог графоманскому сердцу, предпочитая не обсуждать, а  по мере сил создавать эту самую поэзию, ощущая ее, как некую тайну, раз и навсегда связавшую нас, о которой не стоит лишний раз упоминать всуе. Поэтому и в тот день говорили, в основном, опять-таки о журнале, к которому он относился как к женщине – с затаенной, но очевидной нежностью, потому что не только поэтом, но и редактором он был от Бога. В этой своей ипостаси он во все годы представлял собой мощный волнорез, о который разбивались мутные волны отечественного графоманства, и я искренне надеюсь, что  из уважения к его памяти родной для него и всех нас журнал сумеет сохранить эти рубежи и в будущем.

…Между разговорами он настойчиво требовал, чтобы я без остановки поедала пирожные и фрукты, которыми был уставлен стол, порывался еще и упаковать что-то «на вынос». Совершенно неожиданно, у порога мы расцеловались, чего не делали почти никогда, как перед долгим (если бы знать!..) расставанием. Я уходила от него с новыми номерами журнала, с новыми замыслами и строчками, начинавшими бродить в голове (как подлинно творческий человек, он был мощным катализатором творческого процесса в других) – а он оставался с дорогими ему портретами,  журнальными гранками и настойчивым  телефоном.

Сегодня я все чаще думаю, что мы «недообщались» – по меткому выражению одного из его друзей. Но, ведь было сказано задолго до нас: «Не говори с тоской: «их нет», но с благодарностию  – «были»… Все эти долгие и такие недолгие годы в моей жизни был маяк, теплый свет которого давал мне, как и очень многим моим товарищам по перу, ощущение нужности того, что мы делаем, несмотря на все передряги нашего нелитературного бытия. В нем самом всегда была отчетливо видна и слышна его главная поэтическая составляющая,  и что бы с ним ни происходило в его земной, физической ипостаси – все «годилось для стихов», все было для них и во имя них. Очень мало таких цельных людей сегодня встретишь на просторах «высокого» искусства…

Я благодарна ему за звонки (как правило, рано утром), когда он читал мне в трубку только что написанные строчки – всегда блестящие, неожиданные, нежные, как поцелуй ребенка, или острые, как кинжал воина. Благодарна за прекрасные посвящения, которые он мне подарил: «В миг, когда ты случилась на свете…», «Промелькнула легкая походка…», «Ты, как статуя Свободы…» (Статуя эта возникла из моря строчек в связи с первой публикацией моих англо-американских переводов – тогда же я  подарила ему на день рождения брегет, на крышке которого рослая Свобода вздымала свой факел над океаном, обещая всем новую, лучшую жизнь…) Цветы посвящений, которыми он одарил стольких женщин, и сегодня ароматны, и неподвластны времени. Кажется, о Высоцком кто-то сказал: «Рядом с ним любая женщина чувствовала себя женщиной…» – эти слова с полным правом можно отнести и к нашему Главному редактору. Лично я навсегда сохраню драгоценное ощущение его мужского присутствия в моей жизни, той самой «спины» – старшего товарища по цеху, друга, отца…

Не раз и не два мне доводилось писать о нем, но продолжать разговор об этом человеке можно еще и еще, потому что он – как планета, на которой постоянно открываешь для себя  какие-то неизведанные уголки. И сегодня не иссякает поток посвящений и воспоминаний о поэте – людям хочется говорить и вспоминать о нем снова и снова. И сегодня, саднит сердце от боли этой утраты, не утратившей своей остроты за истекшие дни, недели, месяцы, годы… Но все-таки «печаль наша светла»: я вижу, люди произносят «Мансур», и на лицах вспыхивают улыбки, припоминаются его шутки, меткие словечки, блестящие экспромты. Я и сама порой забываюсь: перечитывая новое стихотворение, думаю, надо передать его Мансуру муаллиму, ему это, наверное, понравится… и только потом спохватываюсь, что он, увы, никогда уже не прочтет ничего из написанного мною за эти годы. Но я постоянно ощущаю его присутствие в этом мире: в его строчках, обступающих  со всех сторон на аллеях Губернаторского сада, в четком профиле Девичьей башни, в гуле так любимого им моря,  в «шелестении Шувелян»…

Как известно, «время – честный человек», его ветра развевают, как шелуху, все наносное, случайное, неважное, оставляя себе и нам на память лишь ядрышко человеческой сути. И, наверное, не случайно на вечере памяти поэта, который мне довелось вести, над сценой парил портрет, на котором он  молод, красив, романтичен –  таким он пребудет вовеки на какой-то иной звезде… Я очень дорожу этой фотографией, на которой его рукой написано (да простится мне нескромность этой цитаты): «Самой талантливой поэтессе Азербайджана от восхищенного читателя (и совсем немножко – редактора)»  И дальше – стихи:  

«…Таким я был, увы, когда-то.

С тех пор не отмечаю даты.

Когда преставлюсь – помяни,

С улыбкой на меня взгляни,

И это фото, коль охота,

Ты на другое замени.»  

Видит Бог, мне не хочется заменять это фото, как и его образ в своей благодарной памяти, ни на какой другой. В год его ухода среди дорогих мне теней, у которых я чувствую себя вправе просить заступничества и поддержки, появилась еще одна… Мне, как и ему, не хочется думать, что «все обращается в прах». Верю, что он и дальше пребудет с нами, помогая и подсказывая единственно нужные слова новым поэтам.  

Аллах рехмет елясин!

НЕТ КОММЕНТАРИЙ

ОТВЕТИТЬ


Срок проверки reCAPTCHA истек. Перезагрузите страницу.