О, если бы все противоречия мира сводились к одному – борьбе добра и зла; о, как бы тогда было легко – если тебе налево, то мне направо, если тебе в эту сторону, мне – в другую. Но в том то и дело, мир – война меньшего зла с большим, и на место изгоняемых подонков и лицемеров приходят другие подонки и лицемеры, еще более крупного калибра. Не построй мир на слезинке ребенка – ратует лицемер, выстроивший мир на миллионах детских слезинках; не убий, люби ближнего – и каждый час кого-то убивают, и не было в истории человечества одного мирного года.
«Ну, а если подумать, что Бог может править,
То откуда сплошные сомнения в том,
Что Он правит, как надо?! Ведь страшно представить
Неудачи, творимые гордым творцом!»
Этот мир создан не для счастья. И правильнее говорить – не «человек разумный», а «человек страдающий».
Страдания на то и даны – пусть тебя пригвоздят к столбу, заживо сожгут на костре, вырвут язык, четвертуют – и в смирении познаешь истину. От такой смердящей, тошнотворной истины хочется одного:
«Из сердца, как бы из «лимонки»,
Я резко выдерну чеку!
Возьму, да все в себе разрушу!»
Но нет выхода и в бунте, гордыни человеческой – так неожиданно соединяются два полюса. Человек оказывается в прифронтовой полосе двух сражающихся армий и терпит урон с обеих сторон.
«Ты создал мир. Так Бог Ты или дьявол?
Вот это я не понял в темноте
Вселенской ночи…»
Нет истины – это не беда (нет истины и во мне – вопит библейская мировая бездна), все истины ничего не стоят в сравнение с таинством подаренной нам жизни; в конце концов можно примириться – истина жизни в том, что нет абсолютных истин, мы можем убедить себя в иллюзии выбора и свободы и согласиться – благодаря плюсу и минусу полюсов течет ток жизни.
Гораздо большая беда в неспасении физическом:
«Лишь пока я дышу, это мне интересно».
Перед лицом смерти осознаешь до конца всю нелепицу жизни и этого мироздания:
«Жизнь, конечно, трагична, затем что конечна.
Но у смерти, поверьте, простое лицо».
Не обольщайтесь – смерть напялила маску, на самом деле лик ее ужасен, от одного ее взгляда каменеет трепыхающееся, как птица, сердце. От ужаса перед смертью и родилось искусство – последнее прибежище человека:
«Я потому не умер, не затух,
И, злой, не уподобился зверью,
Что с каждым вдохом ощущая Дух,
Сам стеклодув, бессмертие творю».
Сотворив новую приукрашенную реальность и победив в воображении смерть, человек принял на себя прерогативу Бога. Неужто вправду, вначале было Слово?
«Слова, как кровь, что вытекла, сгустились, затвердели
И превратились в камни…»
И когда находим в древнем Завете: «Чтобы они были у вас знамением, когда спросят вас в последнее время, сыны ваши и скажут: к чему у вас эти камни?», мы понимаем – это об одном и том же, каменные дольмены – увековеченный последний завет и оправдание. Но эйфория победы очень быстро сменяется новым ужасом:
«Мне поэзия однажды правду слова показала.
Ужаснулся дух ребенка. Страх объял и ум и плоть».
Как не потонуть в океане, опускаясь на последние глубины, как выбрать самые крупные и яркие жемчуга и вынести на поверхность, не порезав нежной кожи? И будет ли груда потускневших драгоценностей представлять ценность?
«Если выйду, то что я скажу им?
Да и будет ли слышно меня?»
Такова ответственность гения перед каждым словом. Пошлость строчит томами, произнося слова всуе, убивая их, как и все, к чему прикасается, но
«У таланта руки коротки,
Но у гения отрублены».
Слово сегодня требует не громкой читки, ей даже мало, если «сгустки алые свисали из распахнутых ноздрей», оно требует поэтовой полной гибели, всерьез. И поэт оправдывает высокое доверие:
«Мои ребра, как ступени шаткой лестницы,
Всем спешащим, спотыкающимся людям».
Вот почему настоящие поэты никогда не бывают сытыми долгожителями, своими костями они строят лестницу познания в новый мир, поверх добра и зла,
«Где Сознание Кришны с Христом и Авестой,
Просто – напросто в бездне парящая чушь!»
Если бы не несправедливость этого мира, каким неподражаемо красивым и солнечным был бы человек!
«Но кто придумал человека,
Был изумительный чудак».
Надежда мира в поэтах и детях, подхватывающих эстафету жизни. Смех ребенка – единственный радостный, безмятежный смех в книге:
«И Ясенька, возлюбленная кроха,
В руках зажала ключик и смеется».
Ну а мудрого, и потому печального поэта хватает только на ухмылку:
«Лик Твой мелькнет на мгновенье и скроется.
Снова потемок осклизлая гнусь.
Но ничего, скоро грифель искрошится.
И вот тогда уже я ухмыльнусь».
Его богоборчество не есть неверие в Бога, а может даже, вера и требовательность (ведь и поэт – творец, в своем максимализме ищущий совершенного текста; и оправдание Богу он неожиданно находит в своей неудаче, на дне глубокого отчаяния) во сто крат большие; даже Бог ужасается подобного вызова, указывающего ему вариантность гениального замысла.
Да, мир может быть переигран, и в новом мире библейский Иов, ведущий тяжбу с Богом, причинявшим ему столько беспричинных страданий, обретает потерянное: детей, здоровье, богатство, причем детей не новых, а умерших; и в новом мире с Насими не сдирают кожу, а Пушкина не убивают на дуэли, и услышан неуслышанный крик Экрама Меликова. О чем?
«О чем стихи? О жизни!
О смерти и судьбе».
Марат Шафиев
