Прощание с Капитаном
В Библии встречаем: время и место. В случае с Мансуром Векиловым удар был точечным. Чтобы быть редактором мало самому прилично писать, в характере должна проявляться склонность к жертвенности (не от деда-врача ли, высасывающего туберкулёзные палочки через трубочку из лёгких больного?). Всё происходило на наших глазах: Мансур часами правил, чиркал, кроил – сколько метафор, образов, сравнений, которые могли бы украсить его стихи, он щёдро раздарил чужим людям. «Я весь растворился в двадцатом веке», – с не меньшим основанием он мог бы написать: я весь растворился в Журнале.
Аристократ по рождению, он был демократ по духу. В прежде элитный журнал, представленный лишь народными и заслуженными, он открыл двери широким массам. Конечно, легче работать по крупным, легко осваиваемым месторождениям, но Мансур почему-то предпочёл перелопачивать тонны пустой породы в поисках одной золотинки. Энергоёмкое и затратное производство. В ущерб собственному здоровью, зрению, жизни.
Наверное, это войдёт в легенду. У одной бедной старушки из всего представленного огромного материала стихопрозы он выдернул по одной строчке, и все ахнули, кинулись поздравлять ошеломлённую старушку с успехом, заговорили о возрождении традиций Древнего Рима и Брюсова, не подозревая, что всё это не откровение автора, а проделки Редактора.
Но несмотря на открытость и кажущуюся мягкость, Мансур был принципиален в главном. При мне он отказал в некой публикации своему старинному другу, и поколебать, заболтать его было невозможно. Мансур был способен на поступок. В тревожный январь девяностого года, когда город заполонили беженцы, жаждущих мщения, он встал на их пути, не пропуская на пятый этаж дома (по адресу Коммунистическая 31), где по соседству с их редакцией располагалась и редакция армянского журнала. Он публиковал эпиграмму не только на новоиспеченных, вступивших табунком, членов Союза писателей, но на самого Анара; он защищал Максуда, когда того избрала мишенью оппозиционная пресса, ни на мгновенье не поверив в чёрную клевету. Конечно, Максуд – друг, но мало ли тогда случилось обратных примеров.
Он мог… Его однокашник Эмиль Агаев рассказал, как юный Мансур прыгнул в море с высокой скалы. Но вот чему я свидетель: в сентябрьском холодном Бильгя я так и не решился вступить в неспокойное море. Каково же было моё удивление, когда встретил весёлого, уже успевшего ополоснуться шестидесяти восьмилетнего Мансура.
Я не говорю Мансур Фахриевич, хотя гожусь ему в сыновья, Мансур – это имя уже стало нарицательным, вне времени.
Но если о Мансуре, то, прежде всего, о Поэте. Чуткость к слову, звуку у него феноменальная, как у композитора. Мансур с лёгкостью находил малейшую фальшивую нотку даже в стихах мэтров; все местные авторы в первую очередь жаждали его признания. Публикация в журнале – как печать ОТК, стихотворение состоялось.
Однажды принёс своё, заканчивающееся: Завет Небесной выси и Земли. Он напечатал, но, в присущей ему манере, обрубив последнюю строфу. Тогда я его понял и урок усвоил. В его стихах всегда удивляла их изящная простота; с какой скупостью, без излишней высокопарности можно выразить самое важное. Поэтическое кредо точно соответствующее характеру Мансура. Конечно, в Баку было много крупных поэтов, но стихи Мансура узнавались – они были какими-то летучими, невесомыми, музыкальными. Как пёрышко птицы. (Ко всему прочему, это и усвоение певучей интонации азербайджанской речи.)
Моё представление о Мансуре как об исключительном лирике впервые разрушило его стихотворение из книги «Последнее признание» (1977 года): «В бреду, в поту/ не выговорят губы/ волшебных слов,/ язык, как жернов грубый,/ ворочается медленно во рту… Но лишь мучица бледная слетает/ и моментально тает/ на ветру.// Но есть во мне/ те самые слова! Они в глубинах подсознанья зреют,/ нетронутые, стройно зеленеют,/ одни и те ж – / для мук и торжества. Для птицы и змеи,/ для недруга и друга,/ для эллипса, угольника и круга,/ для новорожденного/ и для старика, –/ одни и те ж,/ на вечные века.// Да, да, я знаю, слов подобных нет. Слова – лишь знаки,/ их обожествленье – / нетрезво и достойно осужденья. Я соглашаюсь с этим рассужденьем. Но тайно верю, что они – / во мне». Человек блуждает в поисках Истины, тогда как Истина никогда не отходила от него и есть его внутреннее глубинное течение, сердце сердца. Эта мысль глубоко философская, и даже более – мистическая. Был ли Мансур человеком религиозным? Вера и неверие, как и у всех нас, сшибались в бесконечной схватке. Но вот послушайте: «Спаси меня/ И охрани/ От слабости и от испуга/ И взглядом,/ Словно сталью плуга,/ Как пласт земли – / Переверни!// Пусть тёмное моё нутро,/ Блеснув освобождённой кровью,/ Вознаградит тебя/ Любовью/ За беспощадное добро». Если местоимение «ты» написать с заглавной буквы, всё становится на свои места.
Понадобились стихи для альманаха о Великой Отечественной или Карабахской войне. Но таковые у него не обнаружились. Мансур был патриотом Родины не меньше тех, кто громогласно трубил на всех перекрёстках – что стоит только одно его стихотворение «Азиз дияр»: «Азербайджан!/ Купель огня,/ Гряда несокрушимых башен./ Я твой навеки,/ Ибо я/ Из праха твоего заквашен./ Во мне, как терпкое вино,/ Твой дух струится по излукам./ Возвысь, низвергни – всё равно!/ Лишь не казни меня разлукой». (И подтвердил свою клятву делом, когда в начале девяностых годов началось великое кочевье, и журнал выходил раз в три месяца, и зарплата мизерная, он буквально остался единственным солдатом и со злость говорил: буду и один выпускать журнал!) («Жаль, что на жизнь –/ На всю!/ Мне злости не хватает…») Но в отличие от «заказных» виршеплётов, имеющих стихи на все случаи жизни, писал только то, что испытал сам, что стало памятью сердца – «Но подумал: ведь ты там не был,/ Где ж ты будешь искать слова?»
Как-то я вывел формулу: крупный поэт – это сбывшиеся пророчества. «Я слышу:/ Корни корчатся во мраке/ Врагами обескровленной земли./ Я вижу – маки,/ Огненные маки,/ Как капли крови,/ Над землёй взошли/ Под горькие напевы Физули…» Казалось бы ничего необыкновенного, если не знать, что стихотворение «Мугам» написано более тридцати лет назад. Что он увидел там, в своём светлом прошлом – в эпоху развитого социализма и дружбы народов? И тогда же напророчил себе ноябрьские поминки: «Птичий щебет в ноябре –/ Словно льдинки,/ Раскололась небесная синь…/ Заходи-ка, друг, ко мне/ На поминки».
Светлой памяти своего двоюродного брата Надира он посвятил «Ступени в рай»: «Если меркнет свет в глазах,/ Значит, ждут на небесах –/ На земле темнеет. / Вот ступень, /еще ступень,/ А за нею – снова тень, /И нога слабеет… / Брат мой! / Мой любимый брат!/ Если б выпало стократ/ Нам привольной жизни,/ Я б сильнее горевал,/ Я б к ней путь не затевал –/Кладбищу – отчизне. // Ты меня опередил:/ К ней тропинку проторил,/ Ну а там – просторно,/ Там лежат баба, няня,/ С ними – близкая родня:/ Ждут Святого Горна. // Рядом – Тот и Этот свет:/ Здесь – болезни,/ Там их нет./ Там… – Никто не знает,/ Что же Там? – И ты молчишь…/ Над стеклом могильных крыш/ Лишь звезда мерцает…». Чувствуете ли вы в стихотворении пронзительное предощущение Истины? На Патамдартском кладбище, где покоится род Векиловых, не осталось места, и самого Мансура положили поверх могилы Надира – такое возможно, если прошло 30 лет.
Однажды сказал: «Два татарских Ахмата породили русскую поэзию: Ахматову и Ахмадуллину». «Так и мой отец – Ахмед», – обрадовался я. «Не примазывайся». Как Мансур относился к моим стихам? Не знаю. Печатал два раза в год – вот и оценка. Но однажды он позвонил Алине, члену редколлегии, и с воодушевлением прочёл мой «Целлофановый век». Да и себя Мансур поэтом называть стеснялся, в стихотворении «Отнюдь не шутки» так написал: «…Ухватить бы за шиворот,/ И за стол усадить,/ И на долгую муку/ Себя осудить./ На великую муку –/ Сроком в тысячу лет, –/ Вот при этом,/ Может, стал бы поэтом!/ А может быть, нет…»
О значительных людях любят рассказывать байки.
Экрам Меликов принес стихотворение «Однажды в зоопарке»: «А слабо это вам напечатать?» Мансур начал читать: «На зоопарк взирая равнодушно/ Макака занимался онанизмом…». Дальше было в том же духе: «Но обидно, когда над тобою стоят слишком явные уж примитивы,/ А ты должен выслушивать длинные речи безмозглых придурков!». «Однако,» – вздохнул Мансур и кивнул на шахматную доску. Тогда Экрам выиграл, и материал «пошёл». О подобном решении спорного материала говорил мне и Ровшэн Кафаров.
Говорю Мансуру: поздравляю с новой рифмой к «люблю». Только что спели по радио: «Может, я,/ может, ю,/ Может, я тебя люблю». «Я так давным-давно рифмовал: Точно так и музыка/ Слову не подвластна./ Просочится,/ Выскользнет/ В узенькое Ю./ И услышишь снова/ Только вой протяжный/ Вместо самой лучшей музыки:/ Лю-блю».
Смерть Мансура придала его стихам ещё большую объёмность, и с каждым новым прочтением мы будем их открывать заново.
Мансур Фахри оглы Векилов родился 7 сентября 1939 года в городе Баку.
1991 год – возглавил «Литературный Азербайджан». А работать в журнале (младшим литсотрудником) начал с 1961 года, сразу же после окончания филологического факультета Азербайджанского Государственного Университета. Но связь с Журналом более глубокая – первое стихотворение Мансура опубликовано именно в «ЛитАзе» (№8, 1959 г.)
Лауреат международной премии «Хумай», в 1999 году награжден юбилейной Пушкинской медалью. Кавалер ордена «Знак почёта», заслуженный деятель искусств Азербайджана. Книги: «Стихи» (1965), «Плеск весла» (1970), «Последнее признание» (1977), «Встречный выстрел» (!980), «Сегодня ещё не поздно» (1987), «Лирика», «Море моё» (2006), «Стихи разных лет и столетий» (2007).
Декабрь 1999 года – знакомство, первая моя публикация в журнале.
31 декабря 2006 года – вижу во сне пишущего Мансура. Заглядываю через его плечо на бумажный лист: сплошные математические формулы. Утром осознаю: алгоритм поэзии… Сон ему нравится, в ответ делится своим, сокровенным: «Пришёл умерший товарищ. – Как тебе удалось? оттуда не возвращаются. – Потом расскажу». Этот сон я вставил в свой рассказ. Мансур прочёл, ухмыльнулся и напечатал.
Умер 21 октября 2008 года.
Начало октября 2008 года – у Мансура дома. «Обещайте, – говорю я, – к семидесятилетию… такое интервью сварганим, утрём всем нос». Перед тем как сказать, Мансур причмокивал губами, будто пробывал слова на вкус, поэтому паузы были длинными (только стихи писал стремительно). Но здесь пауза особенно затянулась. Наконец: «Сделаем». Теперь я понимаю это молчание, в уме он прикинул: стоит ли ему тянуть ещё год ради такого пустяка.
Мансур однажды с горечью признался, что был плохим сыном. Наверное, сознательное кельничество Мансура в последние годы жизни, отказ от любой помощи и было в его представлении искуплением той давней вины. Что меня поразило при последней встрече (Союз писателей закрыли на ремонт, и он приглашал авторов с рукописями на дом; квартира в дальнем 4-ом микрорайоне выглядела на удивление бедно – «С прибыточною славою/ Мне в жизни не везло./ Но разве это главное? –/ И пусто – да светло!») – зачерствелый, покрывшийся плесенью хлеб. Нет, он не бедствовал (получал президентскую премию), холодильник был упакован по полному – имелся даже балык. Он просто не замечал: ел он сегодня или нет. Смотрел телевизор, не пропускал ни одного документального фильма по российскому каналу. Но при всем этом кажущемся любопытстве к новой информации, интерес к жизни в нём иссяк. Много пил. Если ранее это можно было оправдать («Не пагубной страсти в угоду,/ А чтоб детонировать стих,/ Мы водку хлестали как воду/ И женщин любили любых») (Тофа вспомнил, в Доме творчества в Пицунде, это еще советское время, утро Мансур начинал с того, что отправлялся в ближнее село – купить домашнее вино), то ныне при его букете болезней пить было нельзя. Выходит, губил себя сознательно.
Статья Алины, заканчивающаяся: «Прощайте, Мансур муаллим». Анар знает нечто большее: «Прощай и здравствуй».
Декабрь 2008
P. S. 28 февраля 2009: из его мраморного надгробия сделано десять чёрных блестящих отполированных пепельниц в виде черепа и вручаются на собрании писателям. Всё мимо и мимо. И вздох радости: последний экземпляр – мне. Дурацкий сон. Но хорошо бы, чтобы поэтическая Премия имени Мансура Векилова стала явью.
И мой запоздалый, увы, уже ненужный ему ответ:
Как соберусь – так дождь,
грязь непролазная кладбища.
«А если нет, мне хватит и дождя», – сказал.
Ну вот он дождь.
А мне тебя так не хватает.
У меня в руках раритет – тонюсенькая брошюрка 1965 года, несколько вытянутая по горизонтали (тираж 3000, цена 10 коп.) Первая его книга. Сразу натыкаюсь на стихотворение «Мой капитан». И здесь же поэма «Звёздные люди» (апрель 1961 года): «Как становятся капитанами, Как становятся великанами, Как становятся космонавтами – Разве знают об этом люди?» Значит, и я угадал с названием этой статьи.
Марат Сафиев
Мансур Векилов
Из сборника стихов “Море моё»
I
Каспий родной,
Не скажу о тебе,
Что ты – озеро,
Самое в мире большое.
Морем тебя назову,
Пусть не самым большим,
Но – морем.
II
Говорят, человек усмирил
Древний Хазар,
Причесав его львиную гриву
Гребнем стальных эстакад.
Но разве птицы
Усмиряют деревья,
Строя на ветках гнезда?
III
Море – раскрытый рояль,
Гребни волн – его белые клавиши,
Ветра легкие руки
Порхают по ним.
Слушаю музыку вечности…
IV
В бухте зеленой,
В тишайшей купели
Лежу на спине,
Запрокинув голову в небо…
Золотая нить горизонта
Висит на ресницах моих.
V
Мне не нравится море.
Когда оно пышно бушует,
Брызжет пеной из уст.
Я-то знаю: оно
В глубине своей
Очень спокойно
И равнодушно к тому,
Как на берег подействует
Его пышная пенная речь.
VI
Девичья башня похожа
На каменный кубок.
Может быть, в старину
Был великан,
Пригубивший из этого кубка
Пену морскую,
Бросив в него вместо соли
Щепотку звезд.
VII
Море шлепнуло меня
Мягкой ладонью волны.
Как в детстве – мама
Рукой, белой от мыльной пены.
(…)
XVIII
Море умирает,
Мечется, бурлит,
Руки простирает…
Кто же нас простит?
Нефтяные буры
Прутся напролом,
Кровью черно-бурой
Залит окоем…
От работы грешной
Морю не вздохнуть,
На песке прибрежном
Водорослей муть…
Словно из пеленок,
Глаз таращит свой
Мертвый тюлененок –
Выкидыш морской…
XIX
Звучат в разбуженной земле
Живые семена.
Тому, что прорастет во мгле,
Даем мы имена.
Но то, что ныне проросло
Из тьмы земной на свет,
Не от того ль произошло
Чему названья нет?
Зовешь ты Каспием Хазар
Иль именем другим –
Он катит волны, как и встарь.
Под ветром молодым.
Что может ветер? – Лишь слегка
Взлохматить старика,
Ну а под ним – лежат века,
Как ложе из песка.
По верху сущности скользя,
Тьму прозвищ можно дать
Всему.
Лишь родину нельзя
Переименовать.
Нельзя ее – родную мать –
Переменить, переиграть…
(…)
XXI
Я ступаю по утреннему песку.
Зябко пальцами шевеля.
Остужающей струйкой
Скользит по виску
Шелестение Шувелян.
Каспий – пес голубой
На незримой цепи –
Набегает, гремя и шипя,
И песчаною дробью
Сквозит по степи
Шелестение Шувелян.
Первый норд.
Увядания первый прогноз,
И, предчувствием дальним томим,
В первый раз я с тобою
прощаюсь всерьез:
«Альвида, Абшерон-муэллим!»
Я в долгу пред тобой,
виноградный лицей,
Хоть за этот – нешуточный дар:
Через белые зимы несу на лице
Негативом – твой добрый загар.
И в какой-нибудь миг –
от тебя вдалеке –
Я увижу, печаль затая:
Серебристою рыбкой
на смуглом песке
Мне блеснула улыбка твоя…
Примечание:
Аальвида – прощай, муэллим – учитель (азерб.).
Скорбь Хагани
Маленькая Родина моя,
Ты – в моих артериях и венах.
Вечно здравствуй, будь благословенна
Маленькая Родина моя.
Слушаю мугам, целую слезы
На твоих морщинистых щеках…
Ты – свеча, горящая впотьмах.
Слушаю мугам.
Целую слезы.
Дремлет Каспий в чуткой тишине.
В лунном свете высится чинара…
Сколько боли в переборах тара!
Дремлет Каспий в чуткой тишине.
Маленькая Родина моя,
Видишь: сердце мечется и стонет?
Остуди мне лоб в своих ладонях,
Маленькая Родина моя.
Ты не можешь – ты сама больна,
Ты сама, запроданная в рабство,
Разучилась проклинать и драться,
Ты не можешь, ты сама больна.
Торжествуют золото и меч,
И царит над всеми кучка сброда.
Боль и слезы – вот удел народа.
Торжествуют золото и меч.
А поэты немы…
Что поэты!
На лугу дворцовом – благодать.
Мед с цветов они спешат собрать
И жужжат довольно…
Что поэты!
Угасаешь ты, Страна Огней,
Вера истлевает, как полено,
Сникла, опустилась на колени,
Угасаешь ты, Страна Огней!
Где ты, о всевидящий Аллах?
Ниспошли на мир туман и грозы!
Слушаю мугам,
Целую слезы
На твоих морщинистых щеках…
Отец
О чем ты думаешь, отец,
Что лоб твой пасмурно морщинит?
Быть может, обо мне, о сыне?
О чем задумался, отец?
Мне грустно, когда ты – такой.
Когда ты чем-то озабочен.
Помощник из меня – не очень…
Я виноват перед тобой.
Ты незаметно стал стареть,
А у меня такой уж возраст,
Что в пору – не крутиться возле,
А рядом встать
И подпереть.
Я знаю, в чем моя вина:
Мне почему-то все казалось,
Что помощь –
Это просто жалость,
А сильным помощь не нужна.
Тебе все грузы по плечу,
Мне ж – и сегодня, так по-детски,
Недостает твоей поддержки,
Прикосновения к плечу.
Но это все в душе,
А внешне
Я сторонюсь твоих забот,
И даже изредка,
Раз в год,
С тобою не бываю нежным.
Да мы и видимся все реже –
Ведь у меня – своя семья
И неразлучные друзья –
Вот мы и видимся все реже.
Но в той квартире небогатой,
Где я живу, пишу стихи,
Мне слышатся твои шаги
И баса добрые раскаты.
И в тесной теплой темноте,
Когда целую на ночь сына,
Я становлюсь большим и сильным –
Почти таким, как ты, отец.
Первая женщина
Когда я тело женское вкусил
Впервые, с упоенным стуком сердца,
Я ни о чем у Бога не просил –
Он дал мне все,
О чем мечтал я с детства.
Атласная упругая земля,
Волшебный склон полутеней и света…
Я был Колумб, сошедший с корабля
В лучах благоухающего лета.
Я был Икар, обнявший облака,
И растворялся в небе без усилья,
Пока не опалила мне тоска
Горячим воском скрепленные крылья…
Не повторится вереница лиц,
Любимых – от восхода до заката.
Теперь пред ними я склоняюсь ниц,
Как мальчик, в богохульстве виноватый…
***
Обрызганный дождем –
небесными духами,
Пока еще живой,
предстал я перед Вами.
Желаете такого? –
вот он я!
А если нет –
мне хватит и дождя.
