Сергей Иванов: «Я в смерти канул без следа, я в вечность, словно...

Сергей Иванов: «Я в смерти канул без следа, я в вечность, словно след, пришел…»

1859
0
SHARE

«Я в смерти канул без следа, я в вечность, словно след, пришёл», – так Сергей Степанович Иванов перевёл одну из строчек великого азербайджанского поэта Насими. Переводов было множество, они вошли во все антологии. Погружение в тему вдохновило Иванова и на создание в 1940 году собственной поэмы «Имадеддин Насими». Поэма была опубликована отдельной книгой в 1973 году – страна праздновала 600-летие Насими. Эту книгу Сергею Иванову не суждено было видеть – 26-летним он ушёл на Вторую мировую и, верный воинской присяге, пал смертью храбрых, как было сказано в полученном матерью извещении, осенью 1941 года под Ростовым.

Почему именно Насими? Все великие поэты, глубоко укоренившиеся в народной почве, благодаря (или вопреки) этому задевают и нерв мировой культуры. Это тем более применительно к Насими, исповедовавшему мистическое учение хуруфизм – «всё сущее – одно». Чувство справедливости, подвижничества у Насими и Иванова были значительными.

Кроме Насими Иванов переводил ашугов («Песни ашугов», 1936 г.), азербайджанский эпос «Кёроглы», в 1939 году был принят в Союз писателей СССР за свои поэтические сборники: «Строят большевики», «Под небесами Родины» (1938), «Аид», «Клятва» (1938). Последняя книга: «В ночь на 24 июня» (1940).

«Откуда у украинского хлопца испанская грусть?» – спрашивал Михаил Светлов в своей замечательной «Гренаде». Откуда у парнишки, родившегося (в 1915 г.) в средневолжском городке Хвалынске тяга к Востоку? Да, в Баку переехала мать-учительница, здесь он получил среднее образование (тогда это – девять классов) в школе № 21, но разве только в этих формальных обязательствах объяснение? По меньшей мере дважды он уезжал – сразу после окончания школы, а потом на службу в Красную Армию. Активный участник строительства совхоза в приволжском селе Чаадаевка, корреспондент златоустовской газеты «Пролетарская мысль» (1930 – 1934 г.) – налаживалась жизнь, заводились отношения, при литературном объединение «Мартен» сплотилась весёлая компания – жадная до жизни и песен, потом всё резко обрывалось – и снова он в Баку. С 1934 по 1938 годы – сотрудник газеты «Бакинский рабочий», в последний мирный год – заместитель редактора журнала «Литературный Азербайджан».

А потом уже известное: война, ни дна ни покрышки, и ещё одна захлопнувшаяся дверь в параллельные миры.

24 октября 2013
Сергей Иванов

Имадеддин Насими

Отрывок из поэмы

(…)
Опять дорога
Гранат роняет лепестки.
Клубится дальняя дорога.
Опять ветра, опять песок –
Неумолимая тревога.

В пути прошёл десяток лет.
За перевалами, в тумане,
Немало встреч, побед, и бед,
Сражений, разочарований.

Смотри, сеид, со всех концов
Через пески, через барханы
Под звон печальных бубенцов
Идут на запад караваны.

Везут огромные тюки,
И гонят пленных, как баранов,
Из Хоросана, из Шеки,
Из разорённого Ширвана.

Ширван! Ты плачешь и горишь.
В крови, в золе родные реки,
Тебя кромсает Тохтамыш,
Терзают ханы, грабят беки.

Глотая пыль чужих дорог,
Хромой, в изношенной сутане,
Идёт изгнанник и пророк,
Идёт, тоскует о Ширване.

Ему курлычат журавли
С небес пятнадцатого века
О тяжких горестях земли,
О долгих муках человека.

На сердце – горсть родной земли,
Тоска и ненависть к тиранам.
Возьмите песню, журавли,
Несите песню до Ширвана.

Имадеддин, буди, зови
На грозный бой людские тыщи.
Скликай под знамя хуруфи
Дехкан, бродяг, воров и нищих.

Смотри, у ног дымится юг,
А горло схвачено рыданьем.
Так люди радость познают
Ценой жестокого страданья.

Последний вал. Поэт, взгляни:
Плывёт и вздрагивает небо.
Вдали, в дыму, горят огни
Чужого города Халеба.
(…)
Солнце заходит и восходит
В темнице – мрак. Поэт глядит в окно.
Внизу – толпа. В окне воркует птаха.
Точь-в-точь Баку, тогда, давным-давно,
Когда казнили бога – Фазлуллаха.

Ты, исходивший множество дорог,
И завершивший тяжкий путь в Халебе,
Ты всё познал. Что пред тобою бог,
Скучающий на выдуманном небе?

Сейчас придут. Уже готов помост,
И сам палач хлопочет на помосте.
Ты в жизни был хозяин, а не гость.
Ты был! А будешь – прах да кости.

На площадь! Вот захлопнулся засов.
Путь до помоста тягостен и долог.
Нахохлившись, как стая хищных сов,
Сидят владыки города и моллы.

На площади толпится нищий люд –
Арабы, греки, франки, иудеи.
Тревожный шум: – Гляди, ведут, ведут!
Прямей ступай! Но цепи режут шею.

Друзья в толпе, вон – грек, а вон – араб,
Они сберут посеянную жатву,
За ними в бой пойдёт голодный раб,
Пойдёт, клянясь их нерушимой клятвой.

Так улыбнись и выпрямись. Пора!
Смерть далека – тебя ещё помучат.
Где осень Хорасана, Гюльхара,
Туманы горя озаривший лучик?

Где юность? Джигитовка и стихи,
Высокий дом, лужайка у забора,
Сады благоуханной Шемахи,
В тумане лиловеющие горы…

Шумел апрель и вторила струна
Громам, ветрам и стае журавлиной…
Ширван, Ширван, родимая страна,
Не забывай страдающего сына.

Палач шагнул. Железо впилось в лоб.
Мутнеет взор. О, лишь бы стало воли,
Чтоб устоять, не покачнувшись, чтоб
Не застонать, не зарычать от боли.

Толпа растёт, клубится, как волна.
Вон женщина – на мать она похожа.
Жива ли мать? Что делает она?
Аман, аман! – Палач сдирает кожу!

Я к материнской ласковой руке
Приникнуть на прощанье не сумею.
Родная, ты молчишь, ты вдалеке…
Смерть на чужбине – вдвое тяжелее.

Где отчий дом и первая любовь?
Свиданья у долины соловьиной…
Проклятие! Клокочет в горле кровь –
Мучители! Теперь взялись за спину!

Сулит – века, а дарит – только миг
Земное человеческое счастье.
Неправда! Нет! Он сдерживает крик,
Он верит, раздираемый на части,

В грядущее. Пускай клеймо на лбу
Горит огнём. Мы отомстим тиранам,
Насильникам, кто превратил судьбу
В одну сплошную ноющую рану.

Уже сдирают кожу и с груди.
Он слышит как хохочет эфенди:
– Эй, Насими, ты хвастал: «Я – аллах»,
Аллах велик, ему неведом страх.
А ты дрожишь, ты побледнел, проклятый…
– Ты лжёшь, и солнце меркнет в час заката,
Но встанет вновь – и пламенем лучей
Сразит султанов, молл и палачей.

В толпе смятенье, выкрики и плач.
Вот эфенди взъярился на помосте:
– Да ты, несчастный, бредишь! Эй, палач,
Добей его, дроби гяуру кости!

В нём кровь шайтана. Потеснись, народ,
Назад – кто не желает быть погублен,
А если кровь шайтана попадёт
Хотя б на палец – будет он отрублен.

Палач, сопя, клещами ухо сжал.
Тихонько хрустнув, ухо оторвалось,
И капля крови – крохотный коралл –
Сверкнув, упала эфенди на палец.

Дрожа, вопя: – Всевышний, пощади! –
Рванулся вниз с помоста эфенди.

Зарокотал народ. Раскрыв глаза,
Над лужей крови тяжко подымаясь,
Поэт вдогонку: – Эй, святой Гамза,
Чего ты убегаешь, словно заяц?

Ханжа, ты отрекаешься от слов,
Чтобы спасти от палача мизинец.
А я за правду смерть принять готов.
А я на шаг – и то не отодвинусь!

Толпа гудит. Схватили эфенди
И волокут к помосту на расправу.
И вот уж кто-то крикнул впереди:
– Аман, аман, ему крошат суставы!

Скорей бы смерть!.. Ещё один рывок…
– Я – солнце незакатное. Я – бог.
Я возвещаю новую зарю.
Она придёт – заря земного рая.
Народ, запомни то, что говорю:
Имадеддин и в смерти побеждает!

В толпу ворвались конные войска,
Звенят подковы, сатанеют плети.
Закат погас. Наверно, ты близка,
Смерть, – самая желанная на свете…

Но слышишь – зачинается гроза,
Она гремит, круша основы мира.
И вдруг – удар. И в меркнущих глазах –
Холодный блеск зазубренной секиры.

Эпилог
Так пал поэт. С тех пор, из года в год,
Простую песню пестует народ.

…Наутро, после казни был рассвет,
Невиданный за много сотен лет.

Очищенный полуночной грозой,
Мир озарился солнечной красой,

Роняли птицы перья с высоты
На кровли, на деревья, на цветы,

И в семь цветов оделся небосвод.
И распахнулось разом семь ворот;

Из тех ворот – внимай! –из всех семи,
Рванулся семиликий Насими;

Преодолев небытие и прах,
Рванулся, чтоб навеки жить в веках.

Сгибать лозу, покуда зелена,
По свету сеять правды семена.

Насими
Газели
Перевод С. Иванова

* * *

Светилом счастья озарен над нами небосвод,
Венера благостных времен сияет нам с высот.

Зерцалом быть нам нарекла и отразилась в нас
Та суть, что, сущностью светла, всей яви смысл дает.

Великих празднеств близок миг – ступай в чертог святынь,
“Велик Аллах, Аллах велик!” – взывает горний свод.

Что смолк, божественный певец? Раздайся рокот струн!
Здесь кипарис, краса сердец, на благо нам цветет.

О пленники любовных мук, отверзся скрытый клад –
Внемлите страждущие, звук потока райских вод.

Навек от сердца отреши все блага двух миров:
Нам повелитель стран души сокровища несет.

Ты птицу сердца не лови в тенета плотских пут –
Нам птица счастья и любви – дар благостных щедрот!

Разящи звуки моих слов, как острый меч Али,
Который головы врагов безжалостно сечет.

Едва лишь мускус черных кос обвеял Хорасан,
Благоухание принес сменивший ночь восход!

Покинь пустыню горемык, вернись в чертог души –
Твоей любимой лунный лик на мир сиянье льет.

Когда же ты с чела сорвешь смутительный покров? –
Ведь ты повергла сонм святош в смятенье и разброд!

Грудь Насими испещрена чертами тайных букв –
Господней воли письмена он на бумаге вьет!

* * *

Кто уподобил образ твой цветущей розе иль жасмину,
Тот розу и жасмин вознес, забыв красы первопричину.

Да будет не дано вовек тому увидеть стан твой стройный,
Кто кипарис иль райский дуб в мечтах возвысил не по чину.

Да будет пощажен за грех безверец-идолопоклонник,
Когда вослед за мной тебе поклонится, как властелину.

Едва коснется кос твоих дыханье утреннего ветра –
Их мускус обратит весь мир в благоуханную долину.

О, если идол не похож на твой прелестный лик нисколько,
Зачем, пред идолом склонясь, безверец гнет в молитве спину?

Чей зрячий взор остался слеп к печальной участи Юсуфа,
Кому была корысть во зло употребить его кручину?

Кому удастся описать твоих чуть видных уст цветенье,
Тот – прозорливец и мудрец, во всем провидящий причину.

Ты говоришь и говоришь, а уст твоих совсем не видно.
Да кто же говорит без уст – я усомниться не премину.

Когда бы все узнали перл, в словах моих речей сокрытый,
Аденский жемчуг знатоки ценили б лишь наполовину.

Прекрасный образ созерцать – да есть ли что-нибудь прекрасней?
Зачем неверящий глядит не на красу, а на личину?

А Насими твоим устам хвалу возносит ежечасно:
Дано им дух вдохнуть в тела, уже обретшие кончину!

* * *

Ты – мой идол, кумир, ты мне – вера и крепость моя,
Ты – мой дух и покой, друг возлюбленный, суть бытия.

Ты – мой светоч и мрак, ты – огонь мой, светильник, мой луч,
Ты – мне гурия, свет, ты мне – рай и прохлада ручья.

Ты – нектар мой, шербет, мой бальзам и целебный настой,
Ты – целитель и врач, ты мне – милость, ты – мой судия.

Ты мне – роза, рейхан, мой цветок, гиацинт и тюльпан,
Благовонный мой сад, гюлистан мой и песнь соловья.

Ты – коран мой, урок, ты – хадис и абджад – суть всего,
Ты – молитва, ты – зов, нет вовеки тебе забытья.

Ты – мне тело и дух, ты – мой разум, рассудок и взор,
Ты – пощада и казнь, ты – и плоть мне, и крови струя.

Лишь обрел он тебя, – все, что есть, позабыл Насими:
Дивный мой кипарис, ты – всех краше, скажу не тая.

* * *

Фиалки-кудри к розе льнут, их томный запах прян,
Жасмином сердце смущено, его смутил рейхан.

А бадахшанский самоцвет – лишь отблеск твоих губ,
От уст твоих смутился перл, объят стыдом тюльпан.

А сердце мукой смятено в кромешной тьме кудрей:
В извивах кос его объял безумия дурман.

Когда твой образ создавать писец предвечный стал,
Он капли-родинки ронял, как точки зерн-семян.

Где розы выросли, скажи, подобные тебе?
Да есть ли кипарис в саду, стройнее, чем твой стан?

Взгляни на мускусный пушок у родниковых уст:
Он, словно вязь святых письмен, творцом всевышним дан.

Как сладко Насими воспел рубины уст твоих:
Вдали от сладких их речей он страстью обуян.

* * *

О, пусть твоя душа чужда утратам будет,
Пусть кубок Джама твой всегда подъятым будет!

Твоя краса – укор и розам, и тюльпанам,
И пусть твой лик всегда красой богатым будет.

Пусть на тебя сойдут блаженство, радость, счастье,
А жребий зла и мук – злым супостатом будет.

Где чанг, зурна и най, где бубны и танбуры?
Пускай их звук и звон греметь раскатом будет.

Кто страсть к тебе питал, достоин благ и счастья,
Кто ж не любил тебя – тоской объятым будет!

Вершиной твой чертог пусть в небо вознесется –
Опора на земле твоим палатам будет.

“На что тебе твой друг?” – меня соперник спросит, –
Скажу: “Он мне мечтой, надеждой, златом будет!”

Подай же мне вина! Где прочны узы дружбы,
Веселья буйный хмель пусть до утра там будет.

Повержен Насими, он умер от разлуки,
О, сжалься – он тебе всегда собратом будет.

* * *

Запала пятнышком в цветок, расцветший в поле, родинка,
Как зернышко в силках кудрей – приманкой, что ли? – родинка.

А ямки щек! Они под стать колодцу вавилонскому,
Влюбленных залучила в плен, томит в неволе родинка.

Как перлы – зубки, а уста – сродни рубину алому,
А над устами что блестит – то ль жемчуг, то ли родинка?

В стенанье ввергли соловья, как розы, щеки алые,
А пуще их – бутоны уст, а всех поболе – родинка.

В самом Египте платят дань твоим устам рубиновым,
И красотой своей слывет в Индийском доле родинка.

Раз утвердила власть свою в саду, цветущем розами,
Достойна шахской красоты и шахской доли родинка.

Ты цепи локонов своих на шею мне набросила –
Судила мне безумным быть в моей недоле – родинка.

Как ловко сердце Насими ты заманила хитростью,
И душу мне теперь гнетет до смертной боли родинка.

* * *

Прежде верная подруга не сдержала уговора –
Вот ведь как чудно случилось: вдруг с любимой вышла ссора.

Страсть к твоим волшебным чарам без следа меня сгубила,
И любовь, и торг наш бойкий – все закончилось так скоро!

Затаить в душе хотел я тайну твоего лукавства,
Только выпустило сердце мою тайну из затвора.

Страсть свою лечить не требуй, все стерпи, ведь есть надежда,
Что обидчица поможет, если сердце стало хворо.

Кто в тебя влюбленным не был, за любовь не отдал душу,
Нет ему ничуть почтенья и достоин он позора.

Извела любовь мне душу, истерзала тайной хворью:
Пуще золота я желтый, пожелтел я от измора.

О, прошу, яви мне верность – да не скажет злой соперник,
Мол, в неверности подруги и причина их раздора.

Не напрасно сладкоречьем Насими свой стих украсил:
Он в речах у сладкоустой сладость слов сбирает скоро.

* * *

Пролилась пора Навруза благостною тучей снова,
Главный шейх твердыни нашей пьет нектар шипучий снова.

Распустив бутоны, розы будто с лиц завесу сняли,
Соловей в саду заводит лад хмельных созвучий снова.

Древний мир одеждой новой весь облекся в эту пору,
Лик вселенной свеж и полон красотою жгучей снова.

Посмотри, красавец-кравчий в чашах всем вино разносит,
Всех пьяня и сам пьянея, цедит хмель тягучий снова.

Хочешь выпить сок пьянящий с гурией под сенью рая –
Выйти в сад вдвоем с любимой есть весною случай снова.

О, подай вина мне, кравчий, я нарушу покаянье,
Сокрушен зарок мой давний силою могучей снова.

Насими, доверься ветру, пусть любимой тайну скажет:
Мол, подавлен он и сломлен, пощади, не мучай снова.

* * *

Сень хумаюнова крыла и милость бога – твои косы,
Пленяют души и тела, казнят их строго твои косы.

Я кос твоих не уступлю за блага двух миров, о пери,
И не убавят ввек цены, хоть ненамного, твои косы.

Лик вечности – твое чело, и тот вовек не будет вечен,
Кто пылом страсти не любил, о недотрога, твои косы.

Суть наших душ – в твоей душе, а в косах – часть души сокрыта,
Опора душам в теле – ты, а им подмога – твои косы.

В окружьях глаз, в витках кудрей таится сила воскрешенья,
И судных дней в своих витках таят премного твои косы.

Людей ввергаешь ты в соблазн твоими черными очами,
Для всей вселенной – смута смут, мятеж, тревога – твои косы.

Лишь набежит внезапный вихрь, запутав мускусные пряди,
Велят мне дни мои в тоске влачить убого твои косы.

Твой лик объемлют две косы, но суть чела меж них едина,
Все сущее – одно, и смысл того залога – твои косы.

Мне завитки твоих кудрей шлют благовонье на рассвете,
Восход светил, чей свет во тьме скользит полого – твои косы.

И не виню я кос твоих, что им обеты рушить любо,
Даруя жизнь всему вокруг, чтут верность строго твои косы.

Явленье сущего – твой лик, он – веры праведной обитель,
Благословенный свет лачуг и мрак чертога – твои косы.

Ведут к блаженству Насими, сулят ему блаженство рая
Величье бога, правый путь и в рай дорога – твои косы.

* * *

В предвечном мире бытия провидел я любимой лик,
И знаменьем краса твоя открылась мне на свитках книг.

Нельзя помыслить естество превыше лика твоего,
Иное для меня мертво – лишенный сути бледный блик!

От мук разлуки и обид вовек мне не стенать навзрыд:
В “Насущном хлебе” был открыт мне единения тайник!

Всю суть благого тайника от волоска до волоска
По знакам мушек и пушка я на челе твоем постиг.

Ее рубинов-уст вино, что от всех утаено,
Мне было господом дано как животворнейший родник!

Из ликов, созданных судьбой, тобою посрамлен любой:
Лишь тот, что воплощен тобой, красой невиданной велик.

С тех пор, как вечны времена, и высям неба жизнь дана,
Тебе подобная луна не восходила ни на миг!

Твой лик невежда-зубоскал с людским обличием равнял,
Но где единый бог бывал, подобно людям, многолик?

“Пей, – очи кравчего велят, – налитый в кубок хмель услад:
В чертоге единенья взят сей кубок – чаша горемык!”

От века та краса была для нас величием светла,
И вечный свет ее чела навеки в нашу суть проник.

О Насими, совет в делах тебе дарует Фазлуллах,
И бытия ничтожный прах тобой с земли развеян вмиг!

* * *

Пришла весна, весна идет в красе зеленого покрова,
Забудь незрелых дум разброд, – вино в кувшинах бродит снова!

“Внемли, – мир тайн ко мне воззвал, – здесь все твое: уста красавиц,
И хмелем брызжущий фиал, и сад, расцвеченный пунцово!”

Пусть суфий чистый хмель не пьет – не обращай к нему укоров:
Ему дан высший дар щедрот – осадок, пенная основа!

Порог торгующих вином дыханием Исы овеян,
Иди за данью в этот дом – под сень их благостного крова!

Радетель истинной красы! Вкуси багряного настоя –
Стал купой роз огонь Мусы, и соловей поет бедово.

Что вечный век для головы, любви не ведавшей вовеки?
Такие головы мертвы, а мертвый груз таскать не ново!

Не дремлют недруги твои, твой каждый грех подстерегают –
О сердце, горе затаи, о тайне мук моих – ни слова!

О, пей же, мудрый весельчак, под звуки чанга, уда, ная, –
“Прекрасна радость райских благ!” – взывает глас господня зова.

К чему, душа, пустой вопрос, как я страдал минувшей ночью, –
Да только ли вчера от слез терзался в муках я сурово?

Дай, кравчий, суфию вина – у нас в чертоге исцеленья
Вином навек исцелена душа глупца и пустослова.

О Насими, пока ты пьешь, уста возлюбленной лобзая,
Ты перед ханжеством святош главу не склонишь бестолково!

* * *

Из пустырей небытия был дух святой на свет явлен:
Неизреченное тая, в сиянье явных мет явлен!

Светило истины взошло в мельчайших блестках бытия,
И свет его осилил зло – был, солнцем обогрет, явлен.

Над вечностью подъемля стяг, “Я – истина!” – воззвал Мансур –
Земле и небу вечных благ нетленный был завет явлен.

Благого лика естество, ты – свиток истины самой:
Весь сущий мир из букв его – в покровы их одет – явлен.

О воссиявшее во мгле зеркало светлого чела,
Где, на каком еще челе, всей сущности отсвет явлен?

Свет, бывший тайным, не угас: любовью ангелов храним,
Он праведникам был не раз в награду за обет явлен.

О чтущий идолов! Усвой величье господа, прозри:
Господней волей идол твой, как и любой предмет, явлен!

Отшельник, жаждущий постичь ниспосланного слова суть!
Внемли тебя зовущий клич: желанный миг бесед явлен.

О ты, кто ханжеству радел, – живущий ложью лицемер!
Каков итог свершенных дел, таков им и ответ явлен.

О шах, погрязший в злых делах на бренном троне бытия!
Едва услышишь слово “шах” – глядишь, и мат вослед явлен!

Хвала творцу! Он не суров к мужам обета и любви:
Им без зароков и постов всевышнего совет явлен.

Дар истины из двух миров просил смиренно Насими –
И был услышан страстный зов: тот дар, что им воспет, явлен!

* * *

Сравню с луною я твой лик – и тут же гибну от стыда,
Сравню тебя с людьми – и вмиг пред богом стыдно мне тогда.

Такой, как ты, и небеса не сыщут в ангелах своих:
Тебе одной дана краса, столь совершенна и горда!

О, не досадуй ты на ложь о черноте твоих кудрей:
Что в черной зависти найдешь, помимо злобы и вреда!

Тайник свиданья отопрет лишь оценивший суть твою:
Глубинный жемчуг сыщет тот, кому глубь моря не чужда.

“Где мое сердце?” – я вопрос к ней обратил, и был ответ:
“Его тенета моих кос заполонили навсегда!”

Рожден из праха, прахом вновь я стал, но ты не сыщешь в нем
Пылинки, где моя любовь не сохранила бы следа!

Тебе без сердца суждено, душа, со мною вековать:
Из пут ее кудрей оно не возвратится никогда.

“Словам красавиц веры нет!” – мне говорят, а я скажу:
“Красивым чуждо чтить обет, в их сердце верность не тверда!”

Отшельник, дружбу ты найдешь в хмельном разгуле – у гуляк:
Чем лучше ханжество святош – их лицемерье и вражда?

Тебе, чья стать – из серебра, да будет хною кровь моя:
Ведь если ты со мной добра, то мне и гибель – не беда!

О, Насими – с тобой! Ему и оба мира не нужны:
Кто предан истине, тому какая в двух мирах нужда?

* * *

Когда моя луна взойдет на небосклоне красоты,
Весь озаренный небосвод и лик луны увидишь ты.

Едва увидит райский сад твой величаво-стройный стан,
Падут и в ревности сгорят все кипарисы и кусты.

Когда, красой своей горда, с чела отнимешь ты покров,
Поникнут розы от стыда, кляня разбитые мечты.

Твой лик, сверкая белизной, затмил и пристыдил луну:
Она ущербной и больной взошла в оправе темноты.

Гадал я, в чем судьба моя, по свитку лика твоего –
В любой из сур провидел я Юсуфа дивные черты.

Ты станом в сердце мне вросла, о мой желанный кипарис, –
Меня пронзила та стрела – все силы сердца отняты.

Когда бы ты в своей красе предстала ангелам, они
Воскликнули бы разом все: “Вот лик нетленной чистоты!”

Витки курчавого пушка блестят у влаги твоих уст –
Так у прохлады родника кустятся вешние листы!

Твоих бровей крутой излом – как полумесяц в небесах,
Твоим сияющим челом все выси неба залиты.

Когда б отшельникам прочли хоть строчку этого стиха,
Их стон восторженный с земли достиг бы горней высоты!

Твои уста! Все тайны их лишь Насими сумел познать –
Кому же тайну уст своих, кроме него, явила ты?

* * *

Провидцы истины твой лик красой томящей называют.
А кудри – узами вериг, коварной чащей называют.

Все пленники любовных грез скрижалей вечных письменами
Извивы твоих черных кос и лик манящий называют.

Влюбленным суть твоих очей открыл священный стих о птицах:
Они черту твоих бровей в веках парящей называют.

И даже те, кто лгать готов, – твоих зубов увидев перлы,
Бесценной нитью жемчугов их ряд блестящий называют.

Кто видел, как твой сад влекущ, они, любовью одержимы,
Его красою райских кущ животворящей называют.

Хмельные от истомных глаз, тобой плененные страдальцы
Аскетом, затаившим сглаз, твой взор пьянящий называют.

Плененные твоей красой в ней видят след китайской кисти:
Они напрасно образ твой красой мертвящей называют.

Ты – бедствие для горемык: ты жизнь и веру похищаешь,
И люди – мукою твой лик, бедой грозящий, называют.

Все, кто душой к тебе влеком, к рубинам уст твоих стремятся:
Их верно райским родником – водой живящей – называют.

Как Насими, по свиткам книг познавшие твой образ вечный
Скрижалью истины твой лик, глаза слепящий, называют.

* * *

Лучась челом, правдиво говорит:
“Мой лик – луна и диво!” – говорит.

“О, если кипарис пленен не мной,
Что ж к розам льнет он льстиво?” – говорит.

Кичлив красой извив ее кудрей,
Но правду вязь извива говорит!

Трепещет сердце: кто стучится в дверь?
А горе “Друг твой – ” лживо говорит.

“Где стан твой тонкий?” – я ее спросил, –
“Не знаю, где!” – игриво говорит.

Любой, кого про лик ее спрошу,
“В нем око мира живо!” – говорит.

Мудрец, проникший в суть ее красы,
“Она – сам бог!” – учтиво говорит.

Я косы ее с мускусом сравнил –
“Ах, ложь всегда болтлива!” – говорит.

“О, утоли, – молил я, – пыл души!” –
“Могу ли?” – горделиво говорит.

“Нет смуты, равной смуте моих глаз”, –
Кумир мой справедливо говорит.

“За миг со мной всего два мира дать –
Не велика ль нажива?” – говорит.

Она игрой бровей, очес и кос
“Свиданье – миг порыва!” – говорит.

О Насими, она дыханьем уст
“Ты захмелел на диво!” – говорит.

НЕТ КОММЕНТАРИЙ

ОТВЕТИТЬ


Срок проверки reCAPTCHA истек. Перезагрузите страницу.