Кубок мира ФИДЕ проходит в столице Азербайджана Баку с 10 сентября по 5 октября. В турнире по нокаут-системе примут участие 128 шахматистов. А в 2016 году мы принимаем и Шахматную Олимпиаду. Предлагаем вниманию читателя эссе о шахматах нашего автора.
МАРАТ ШАФИЕВ
Зеркало реального мира, или
Апология романтизма.
Переплетение историй шахмат и человечества не случайно. Шахматы – продукт человеческого сознания и эволюционируют следом за сознанием и повторяют его ошибки.
Великие географические открытия к концу 15 века изменили представления человечества о времени и пространстве, и медлительная караванная поступь восточных шахмат стала невыносима. Изменение правил явило миру таинственный, нетронутый континент. Как Америка. Счастливое детство шахмат – золотой век, который никогда не повторится. Поднимались не просто отдельные ходы, а целые дебютные пласты, и беспредельный восторг первооткрывателя всему присваивал свои личные и отныне бессмертные имена.
Атака – движение до упора в поисках истины, жертва – победа сильного духа над материей, таланта над тривиальностью; событие, на глазах ставшее мифом, – пионеры нового материка, несомненно были пассионарными романтиками. Рыцарский кодекс чести требовал жертвенности, принятия материала и открытого поединка, благородства – дать сопернику произнести торжественное «мат». Недаром так ополчились черные силы средневековья, почуяв неистребимый дух Ренессанса.
Первое упоминание о шахматах в Западной Европе – письмо кардинала Петра Дамиани папе римскому Александру //, 1061 г.: «Я останавливаю свое перо, ибо краснею от стыда, что должен упоминать об еще более презренных видах баловства…а именно о страсти к играм в кости и шахматы». Вспомним Парижский собор 1200 года, костры 1497 года монаха Савонаролы во Флоренции, где вместе с картинами, античными манускриптами, венецианскими гравюрами с обнаженными женщинами, с роскошными безделушками горели и шахматные доски. А запрет шахмат в русском Домострое? в Коране? (И ад- Дайлами вывел, что Пророк сказал: «Если вы будете проходить мимо тех, которые играют в стрелы, шахматы, нарды и тому подобное из запрещенных видов игр, то не приветствуйте их, а если они вас поприветствуют, то не отвечайте». И Али однажды, проходя мимо играющих в шахматы, сказал: «Что это за изваяния, которым вы предаетесь?» (21:52). Если кто-то из вас возьмет в руку горящий уголь и будет держать его до тех пор, пока он не остынет, то это будет лучше для него, чем прикасаться к этому!» Потом добавил: «Клянусь Аллахом, не для этого вы были созданы!» Также он сказал: «Играющий в шахматы – самый большой лгун: он говорит: «Я тебя убил!», а на самом деле он не делал этого, и говорит: «Я умер!» – но он не умирал») А в утопическом «Городе Солнца» у Томмазо Компонеллы (1568 – 1639 г.)? «Не разрешается играть в кости, камешки, шахматы…», но причина совсем иная – это «сидячие» игры.
Шахматный кризис на фоне духовного кризиса эпохи Реставрации. Механицисты если даже и оставляли за богом право первого толчка, то в дальнейших его услугах не нуждались. Кеплер: «Моя цель – показать, что небесную машину следует сравнивать не с божественным организмом, а с часовым механизмом». В «Математических началах натуральной философии», 1687, Ньютон прокламирует применимость математических методов к изучению взаимоотношения мозга и других органов, и Ламетри доводит мысль до ее логического абсурда – «Человек- машина» (1747 г). Вариант – шахматный автомат.
Совсем как Юм («Исследование о человеческом разуме», 1748 г.: в хаосе некоторые объекты представляются нам яркими, живыми и устойчивыми, и этого вполне достаточно для практической жизни), Франсуа Филидор («Анализ шахматной игры», 1748 г.) находит такие более или менее устойчивые объекты: «Мое главное намерение предложить публике новинку. Я имею в виду игру пешек. Они являются душой партии. Только они создают атаку и защиту, их расположение решает участь партии. Их необходимо всячески оберегать».
Роковое слово сказано. Ярость мастеров Моденской школы – Эрколе дель Рио, «Опыт шахматной практики…»: «Чем скорее пехота, заградившая всю территорию для действия главных сил, будет стерта с лица земли, тем лучше. Пешки существуют для того, чтобы открыть линии, а не закрывать их. Пешками не заматуешь короля», – и звучит восторженный гимн романтизма: «В благородном шахматном искусстве самой привлекательной стороной является его поэзия, которую я усматриваю в жертве фигур, в красивых матовых позициях, в неожиданных комбинациях, блистающих разноцветными идеями, огнями, наподобие фейерверков».
Количество пожертвованного материала (собственные имена жертвенных симфоний Андерсена – «бессмертная», «вечнозеленая») неизбежно переходит в новое качество – это в чреве романтизма заколосилось рациональное зерно Филидора: «Сила Морфи заключалась в глубоко продуманной позиционной игре, преимущественно агрессивного характера» (Алехин).
Но неожиданно Стейниц (в начале карьеры – 1860/1877 годы – из 300 сыгранных им партий – 240 открытые начала, и около половины – острейшие гамбиты. Он сам изобрел «гамбит Стейница») отказал комбинации право на существование: «Самая лучшая игра с обеих сторон состоит в осмотрительном развитии без всякого пожертвования материала, в осмотрительном внимании к равновесию сил и положениях во всех местах доски и в накоплении мелких преимуществ». Медленно. страшно медленно, как бы подкрадываясь, движутся шахматные войска в бой. Ипр, Аррас, Сомма, Суассон, Верден – достопамятная география разыгранных позднее событий, когда за четыре года окопная линия поменяла свои очертания всего на какие-нибудь несколько миль или даже ярдов.
Даже принцип дополнительности Дюбуа (1820-1899 г.), утверждающий равноправие итальянской и французской школ («На данной ступени развития шахмат было бы рано решать вопрос о том, какому направлению принадлежит будущее. Возможно, что этот вопрос никогда не получит своего разрешения, и оба течения создают люди, трудно представить такое время, когда люди будут мыслить и чувствовать одинаково»), был бы меньшим злом. Но насколько Стейниц революционен? Философия так называемой «новой школы» (классификация основных признаков позиции, подобно Дарвину и Линнею) – не откровение для старых мастеров. Подтверждение – уже в гастингском турнире 1885 года большинство играло «по-стейницевски». Глубина падения демонстрирует возможность падения – в Первом Международном 1851 года Стаунтон предлагал обязать ее участников играть только открытые начала.
Философ по образованию, Стейниц сам должен отлично понимать – никакая революция не происходит без подготовки, ее бы так и не называли, если пригляделись к непрерывному ряду изменений, – только вкупе с другими ступеньками образуется лестница познания. В гонке открытий выигрывает мыслитель, взбирающийся последним. Очередной малый шажок, но сразу достигнута цель. И этого последнего объявляют гением, не задумываясь – сорвано созревшее яблоко. Феномен Стейница в ином – он угадал намерение века (сравните с несозвучным своему времени Филидором) и повел шахматы в том же направлении.
С иллюзиями прощается и мир реальный – в ночи невежества погашен факел Нью-Ленарка, зажженный в 1800 году Робертом Оуэном, на миг осветивший идеальное государство – гармоничное сосуществование труда и капитала, частной собственности и коммуны. Вся поступательная история от античности и Возрождения требовала иного исхода. Как легко с позиции будущего рассуждать о случае и закономерности, о пассионарности и отрицании отрицания. Можно ли доверять подобным теориям, которые, случись иная историческая ситуация, с важным видом обосновали бы противоположное? Гегель, говоря о закономерности, уточнял: «…в моральной области, поскольку моральное рассматривается в сфере бытия, имеет место такой же переход количественного в качественное, различные качества оказываются основанными на разности величин. Достаточно какого-то «больше» и «меньше» и мера легкомыслия оказывается превзойденной, и получается нечто совсем иное, а именно – преступление». История – сплошные несуразности, и лишь теория познания придает ей видимую форму логичности.
В технологической цивилизации проповедь позитивизма приводит к разрыву между наукой и гуманизмом, а беспрерывного прогресса к тому, что «уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существо человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни» (М.Вебер, «Протестанская этика и дух капитализма», 1905 г). В технологической цивилизации нет места для всего живого, ей легче оперировать с объектами, функциями, расчлененными на постоянные, однотипные части. Из сферы ее интересов устраняется, как невроз, субъективное переживание, а мысль подгоняется под готовые виртуальные конструкции. Человек-машина? – утопии осуществимы. «И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления» (Бердяев).
Стейниц, подобно химику, разложил позицию на простейшие элементы, но разве не следует рассматривать позицию в динамическом развитии? С подобным парадоксом столкнулась и атомная физика. Разложив жизнь до атома, она с удивлением обнаружила пустоту, после чего Бору не оставалось ничего другого, как признать в 1932 году на Конгрессе лечение светом: «существование жизни…как элементарный факт».
Как можно победить шахматную машину – Капабланку (после Петербургского турнира 1914 года в течение последующих десяти лет он проиграл лишь одну партию!) – кто прежде всего не хочет проиграть, уклоняясь от всяких осложнений, и лишь во вторую очередь ищет при случае шансов на выигрыш? – в 1921 году Ласкер вынужден констатировать: «Приближается роковой час этой старинной игры. В современном ее состоянии шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти. Неизбежная победа знания и автоматического стиля наложит свою печать на судьбу шахмат. Тогда придется изобретать новые правила, изменить, например, начальное положение и, таким образом, создать новые затруднения и новые тайны». Победа далась художнику с неиссякаемым воображением, предпочитающему наличию на доске многих фигур и их иррациональное взаимодействие, для которого стратегия лишь средство более высокой цели – создания комбинационной атаки. Алехин осознавал великое значение своей миссии. В статье 1928 года «Как я победил Капабланку» он пишет – гораздо большую радость ему доставляет то, что факт победы, казавшейся столь невероятной, сможет напомнить многим, что и в других областях жизни рано или поздно может свершиться невозможное.
Сегодня, как и пятьсот, как и сто лет назад, человечество стоит перед выбором. Но если раньше ошибка – самое интересное, то теперь на нее просто нет времени. Информационный взрыв катастрофически сжал время, времени ни на что не хватает, время неуправляемо и неизвестно – сколько его осталось. (Сравните: 100-ходовая партия Готшаль – Тарраш, Нюрнберского турнира 1888 года, с регламентом 18 ходов в час, продолжавшаяся в общей сложности 11 часов и Лас-Вегас 1999 года, когда звание чемпиона мира решил пятиминутный блиц). Шахматы часто называют трагедией одного темпа, вдруг и нам не хватит для спасения одного мгновения, одного из тех миллиардов, нелепо растраченных. Человечество нуждается в новой масштабной утопии, в которой не человек превращается в машину, а очеловечивается сама машина. (В «Исторических записках» Сыма Цяня, около 113 г. до н.э., описывается партия «магических шахмат даосов» или «шахмат горных волшебников»: «Фигуры под действием сил притяжения взаимодействовали между собой». О том же пишет Каспаров в комментариях к партии с Корчным, Люцен – 1982: «Бывает так, что фигуры, словно получив невидимый импульс от шахматистов, как бы оживают и начинают жить собственной жизнью. Когда же самоотдача с обеих сторон достигает критической точки, то партия начинает развиваться по неведомым никому законам и управлять ее течением уже невозможно»). Ведь даже разрушенный наполовину живой организм восстанавливается, тогда как машина ломается из-за ничтожной песчинки.
Шахматы, послужившие моделью для создания искусственного разума, и стали его первой жертвой. Современная шахматная партия – состязание не индивидуальностей, а разных программ, и ее исход решен в лабораториях, задолго до начала. Между тем правильная, скучная машинная игра всегда оканчивается вничью. Ничейная смерть (тепловая смерть Вселенной?) – первое предупреждение. Можно до бесконечности утончать человеческий опыт. Но новое создавать трудно. Очевидно, новое рождается где-то в области плодотворных ошибок.
Прощай, сентиментальный 20 век, оставлявший человеку право на ошибку, на раздумье, на слезы. Грядет еще более жестокий и страшный век. Прощай, романтизм, сошедший со сцены не потому, что был побежден сильнейшим, а задохнувшийся от отсутствия воздуха. Нельзя вернуться в счастливое наивное детство, где стихии общественной жизни и космоса переплетены в прекрасное и живое единое, но прошлое приходит к нам в новом обличье и в новом содержании.
Человек никогда не может смириться с поражением, ибо тогда он перестает быть человеком, способным к самосовершенствованию. В конце концов шахматная партия – это борьба не двух личностей, а борьба одной личности против самого себя, самоутверждение.
А варианты спасения будут апробированы на тех же шахматах, как на удачной модели мира, где научный анализ соседствует с гармонией искусства. Для шахмат справедливо и следующее: мир расстается с прошлым – играя! Хейзинга в «Homo ludens» (человек играющий) на большом культурно-историческом материале показывает, что игра-состязание есть предварение творческой деятельности, в игровом условном мире обучение происходит намного эффективнее и быстрее, чем в реальной жизни. Как мозг человека с огромным количеством незадействованных клеток, так и шахматы, в которых число возможных ходов в одной только партии (10 в 120 степени) превышает количество атомов во Вселенной, предназначены в будущем для чего-то важного; они свидетельствуют о том, что не все пределы и не все возможности исчерпаны.
Где находится точка, в которой сходятся непересекающиеся прямые? В далеком искривленном мировом пространстве или в нашей голове? Как эта непостижимая точка называется? Может быть, истина или правда.
Джон Мильтон: «Ведь кто осмелится утверждать, что в открытом и честном поединке правда потерпит поражение».
